Это письмо очень дорого мне. Оно от, возможно, единственного человека, которого я могу честно назвать другом. Мой милый друзяка Витька Райков…
Теперь он доктор технических наук и копошится где-то там, в соседней Молдавии, при каком-то НИИ в Кишинёве. Мы сошлись с ним со школы. Раз и навсегда. Но судьба разбросала нас по разным странам, и видимся редко, раз в лет десять.
Недавно я попросил Витьку написать о его деде. Потомственный аккерманец дед Костя – колоритная фигура из моих детских воспоминаний. И несколько загадочная. Впрочем, как и мой дед Ефим. Друг долго отмалчивался, а после, таки «разродился»…
Дед Костя
«Человека, с которым я провёл детство и юность и к которому, против обыкновения, испытываю сильные чувства, мне мало довелось узнать. Он был скрытен, но притом любил поговорить, поточить лясы, рассказать какую-нибудь историю. Ну а прибрехнуть при этом – можно сказать, закон жанра. Есть ведь в любом человеке литературное начало? Дед придерживался этого закона серьёзно и солидно. Но слушатели не всегда это понимали и нередко во время рассказа многозначительно переглядывались. А он сам, чем больше рассказывал, тем больше тому верил. Когда я прочитал «Идиота» Достоевского, то был обрадован, что у деда имеется знаменитый литературный прототип – генерал Иволгин.
Дед рассказывал так, будто предмет повествования сложился сам собой и другим быть не мог. Он уверял меня, что дорога из Петербурга в Москву прямая как стрела, но на ней есть один изгиб. «Это, — говорил он, — когда Петро Первый прокладывал направление линейкой на карте, карандаш задел за палец. И всё так в точности и построили».
В жизни дед всегда оставался в тени — даже в день своих именин. Почему-то он так поставил, и все к этому привыкли. Я у всех семейных знал даты рождения, а его дату узнал только взрослым. Кажется, только под вечер этого дня кто-то впопыхах вспоминал, что я так и не поздравил деда, и меня посылали это исправить. Я шёл и поздравлял, а он выслушивал меня со своей неизменной доброй улыбкой. Никаких столов и гостей в этот день в помине не было, хотя в других случаях пекли и варили загодя. Кажется, дед находил в этом какое-то удовлетворение – что он в этом плане не такой, как все.
Как дед одевался, дома, ты должен помнить. Бабушке стоило трудов, когда приходили гости, загнать его в комнату и заставить надеть штаны, — но и здесь он умудрялся ограничиться спортивными шароварами и какой-то кацавейкой. В таком виде он садился за праздничный стол, но облик у него был как у английского лорда – осанка, представительность и то, что называют «чувством достоинства».
Когда на мельнице не могли без него обойтись (он сорок лет проработал механиком по ремонту швейных машин) и звонили домой, он заставлял себя ждать добрых пять минут, потом медленно подходил и говорил всегда: «У телефона!»
Вызывали его недаром, потому что его специализация по швейному оборудованию основывалась на школе Зингера, в аккерманском филиале которого дед и начинал. Соседки тоже частенько притаскивали ему машинки на починку. Но этим трудовые интересы деда ограничивались. Он был феноменально ленивый. Он уважал только работы по винограднику – посадка, обрезка, подвязка, опрыскивание купоросом, уборка – ну и, конечно, выработка и опробование готового продукта. На стакан вина в день ему всегда хватало, и на маленькую продажу тоже. Миновав отца, эта дедова леность передалась мне. Я в своей квартире – то же самое, что и дед, когда, например, надо было починить прохудившуюся крышу сарая. Он приставлял к сараю коротенькую лестницу, взбирался только до середины и долго осматривал проблемное место, характерно полураскрыв рот. Потом притаскивал пару листов старого, с обломанными краями шифера, с того же места лестницы набрасывал их на прореху и посылал туда сверху для крепости пару старых казанов и скелетов швейных машинок. Этим ремонт оканчивался навсегда, а крыша приобретала пост-авангардистский вид. Моя двоюродная сестра Наташка – ещё малая, но вострая девчонка — когда приезжала из Одессы, говорила мне: «Смотри, какая у нашего деда крыша – ни у кого такой нет!»
В порядке моего развития дед пару раз брал меня с собой на мельницу, что по Советской улице. Там я впервые увидел технику – ковшовый элеватор, вальцовую дробилку для зерна. Потом мы с ним поднимались на самую вершину – там была огромная красная звезда на манер кремлёвских. Он показывал мне оттуда наш дом, я его не видел, но верил деду на слово.
В 1949 году на деда кто-то сочинил донос в «органы». Меня всегда тщательно оберегали от этой истории: «Не дай бог, Витенька, узнает!» И только незадолго перед смертью отец что-то выдавил из себя. Речь шла о каком-то насосе, который дед, будучи материально ответственным, то ли списал, то ли неправильно оформил документы. Тогда удачный донос открывал хорошие карьерные перспективы. Дед загудел на семь лет на Диксон, но отбыл только четыре. Насчёт того, что он там перенёс, он не пускался в тары-бары, но один эпизод при мне рассказывал, и я запомнил. Вызвал его начальник лагеря объявить о помиловании, а дед уже знал. И он говорит деду: «Садитесь, Константин Фёдорович!» А дед: «Я постою». Тот стал ему говорить, мол, да вы знаете, какое вам счастье? — вас освобождают и всё такое… да садитесь же! А дед ему: «Я – упрямый болгарин. Не сяду». Выслушал помилование и молча ушёл, никакого тебе спасибо, понимаешь…
…На ноябрьские праздники при Советах нужно было вывешивать красные флаги. У нас огромный флаг хранился в погребе, со всем тщанием обмотанный против сырости. Дед вывешивал его всегда чуть не первым на Кишинёвской, загодя разматывал его, проверял. Хотел казаться лояльным – ради нас. Но как-то он сделал мне намёк. Всего два слова наедине во время беседы не помню о чём, мне было лет 12: «…Проклятая власть…»
Когда я был маленьким, у деда было для меня два обращения: «малой» и «комсомолец». Они в его глазах считались равноценными. Но первое употреблялось, когда что-то надо было мне от него, а второе – когда требовалась моя помощь ему, например, помыть бутылки для сдачи в стеклотару и помочь отнести.
Сердитым я видел деда только, когда приходил со школы и объявлял ему «радостную» весть: мол, нам поручили собирать металлолом, — сказали: какое у вас в доме ни есть железо, всё несите и складывайте на школьном дворе. Как дед ни ругался, ни бурчал, но для любимого внука выносил давно проржавевшие с мельницы железяки. А помнишь, сколько после все эти кучи лежали в школе, никому не нужные, постепенно уменьшаясь? Уж не дед ли с кем-нибудь по ночам восстанавливали справедливость и собственность?
По понятным причинам дед и советскую прессу не читал. Но делал исключение для листков отрывного календаря. И вот однажды я зашёл на их с бабушкой половину, и вижу: дед в очках сидит над листком и никак не оторвётся. А потом поднял голову — и я увидел какую-то совершенно необычную для него улыбку. Он сказал мне типа: «Как хорошо… это, вот здесь…». Я взял листик. Там был знаменитый сонет Шекспира, ну, ты знаешь: «Её глаза на звёзды не похожи, нельзя уста кораллами назвать…». Сомнительно, что дед имел дело со стихами до этого случая. И как он мог такое оценить? – может быть, ты лучше поймёшь, чем я.
***
Я запомнил из раннего детства, как дед собирался на самую первую свою рыбалку, видимо по необычности такого предприятия, для нашего дома в те времена. Деда кто-то пригласил на море, на камбалу, и он готовил снасти с множеством крючков, привязанных к длинной леске под прямым углом. С того раза дед словно очнулся и понял, в чём заключается смысл его бытия. И уже не просто сидел на крыльце и курил папиросы «Волна», но перемежал это занятие тем же, чем и ты сегодня со своими спиннингами и мормышками или как там их… А я подцепил от деда страсть как таковую, но не пристрастие к снастям, разве что научился крючки вязать. Но как раз здесь понять деда нетрудно.
Я приведу такой пример: ты «Мисливськi усмiшки» Остапа Вишни знаешь? Ну, по крайней мере, сможешь их оценить, я лично их очень высоко ценю. Здесь местами потрясающее литературное вдохновение, помноженное на врождённое чувство красоты природы. Откуда всё это? Это писал человек, только что выпущенный из лагерей. Сколько раз он там всё это вспоминал и думал, что больше никогда не увидит. И вот увидел… Наверное, что-то такое было и у деда на склоне лет: осознание, что сидеть с удочкой на берегу лимана, а не ковыряться по хозяйству, он беспрекословно заслужил. И что это никем не превзойдённая вершина мудрости.
Самый страшный мой грех – когда дед в последние его годы как-то сказал мне: «Так хочется на Затоку порыбалить – может, поедем вместе?» А я, конечно же, представив тягомотину с поездкой на автобусе, с этими толпами отдыхающих, сразу быстро отказал. И теперь всегда вспоминаю это, когда мне вдруг покажется, что я не заслужил то или иное испытание судьбы…
***
Из фактов знаю только, что дед служил в румынской армии, потом работал в автомастерских, потом у Зингера. Потом он женился на бабушке, а она была приёмная дочь у некоего Затхея. Это был до Советов землевладелец в Аккермане, но при Советах сумел удержаться, кажется, как эксперт по виноградарству. И до войны этот Затхей помог деду обзавестись нашим домом и лавкой. Лавка называлась «Мэрфурь алиментаре ши тоць пентру каса». А улица Кишинёвская называлась тогда «Страда ал Василе ши Мария Дреу» – тоже были богачи, которые построили Болгарскую церковь (где у нас в школе спортзал был).
А был бы дед тем, что он есть для меня, если бы так и торговал себе спокойно всю жизнь?
***
Дед деда, как уже тебе говорил, звался Антоном и был управляющим у помещика. Отец деда, Фёдор, был сапожником, а мать Варя — из числа тихих, неприметных женщин. Про прадеда Федю знаю лишь одну подробность: он был неграмотный, но сметливый. Отец подходил к нему, когда он сидел и стучал молотком, и говорил: вот в гимназии задали задачу, не могу решить. Дед спрашивал, что дано и что нужно узнать. Потом говорил: вот то подели на то, а вот это вычти из полученного. Сходится с ответом? — сходится. Обрадованный отец убегал, а потом возвращался: а как составить уравнение? — ведь уравнение нужно обязательно! А дед Федя разевал рот, потому что и слова такого не знал…
В армии мой дед, понятно, не мог сильно выслужиться. Но была фотография — где-то она и сейчас дома: группа солдат, и дед единственный из всех стоит, опираясь на саблю.
Фамилия бабушки – Сазанская. Она работала одно время прислугой, а потом продавцом в галантерейном магазине, что стоял в Сергеевке у какой-то знаменитости, кажется даже у Асвадурова. Отец говорил, её ценили, она умела «подать товар». Я мельком запомнил, как она рассказывала гостям про молодость и время, когда дед начал за ней ухаживать. Она при этом улыбнулась, и я истолковал, что даже по её понятиям это было как-то старомодно и умилительно. Она всегда была домохозяйкой, умела готовить многие особые блюда, особенно рыбные. Например, «плаке» — камбала, запечённая в духовке с зеленью. Двор засаживала «бесхитростной петуньей» (цитирую тебя), а по вечерам разливался аромат метеол и пахучих цветов под названием «табак». По вечерам дед с бабушкой всегда вместе играли в домино.
***
Дед родился 2 февраля 1909 г., бабушка на пару лет старше. Они умерли в мае 1997 г. – бабушка, потом дед, с интервалом в одну неделю. Это доказывает старинную идею о родстве душ, проживших вместе жизнь: они не могут долго друг без друга…
Наш дом по улице Кишинёвской принадлежал некоему мещанину Терещенко и был продан деду в 35-м году (я сохранил акт купли-продажи на румынском). Лавка была, если заходишь в ворота, сразу направо. В подвале хранился резерв съестных товаров. Там была «мина» — штольня, тянувшаяся до середины мостовой. Да ты её видел, правда, уже полузасыпанную. Место не бойкое, покупателей мало. Принцип был один: покупателей надо заводить как редких домашних питомцев и удерживать всеми силами. Потерять постоянного покупателя для лавочника считалось позором и насмешкой.
***
Теперь о наших фамилиях. «Воротнюк» — это, видимо, связано с возвратом, то есть, казаки, которые ушли куда-то искать лучшей доли, а потом вернулись. А про свою фамилию «Райков», я узнал досконально. И не из какого-то там гугла, а из книги «История Бессрабии», изданной в XIX веке. Её мне дал посмотреть наш сосед дядя Аркаша Лечин – тоже в своём роде личность и краевед, но давно умер. Так вот, «райя» — это турецкое слово, означает «провинция», а «райковы» — жители этой провинции. Что-то турецкое в нашем роду было по бабушкиной линии, потому что и она, и моя тётка Светлана, что живёт в Одессе – обе очень смуглые и с характерными лицами».
***
От автора. Что сказать?.. Деда Кости, как и моего – Ефима, давно уж нет. Их прах покоится на нашем городском, старинном кладбище. Уже постарел и я, и мой друг Витька Райков. Непреложен путь всего сущего на этой земле…
Но, вот, поди ж, ты! Иной раз, внезапно просыпаясь на заре, мне часто чудятся те самые старые, подзабытые голоса из далёкого прошлого – то деда Кости, то моей бабушки, то Витьки Райкова. Кажется, вот, выскочишь из хаты, а у калитки, в предрассветном сиреневом полумраке маячит угловатая фигура пацана с удочкой в руках…
Владимир Воротнюк,

Белгород-Днестровский